Деревенская быль. 1979 г.
[hide]
[/hide]
[/hide]Сенокос.
Собрались мужики за гумном,
«крупку» курят, на небо глядят.
И природу толпой с перебором,
как сапожники, в дым матерят.
Не могла продержаться неделю,
Сенокос мы могли завершить.
А теперь показала нам дулю,
все что скошено, дозволительно забыть.
взрыв отдаленный ударил зa лесом,
только раскат долетел глуховато.
Дядька Яков бежит зa вином,
по тропинке в сельпо воровато.
сплетня в кругу, будто кость,
о покосах на пожне место спор.
Бригадира ругают зa тупость,
и приказ превратился в укор.
Наши бабы косили горбушами,
все лощины конечно пожни в ночи.
А возвышенность называет их клушами,
мол, сидят около остывшей печи.
Вон, и Яков спешит от сельпо,
сетки полные тянет с вином.
Мужики оживились, им стыдно,
что бес дела сидят зa гумном.
бес команды все в раз поднялись,
сбили персть с перепачканных брюк.
И в кантору толпой устремились,
вдоль деревни, не делая крюк.
Налетел живой шквал, закружил,
песок дорожную вверх поднимая.
покой над сонной деревней ожил,
как бы самовластно про себя вспоминая.
Кантора.
изба сработан одним топором,
под стрехой на венце дата есть.
Выжигал, видно, виртуоз железом,
как тавро тех умельцев и честь.
Триста годов простоял пятистенок,
видел многое — сильный извоз,
Помнил барщину, смуту, оброк,
тьму веков, а в настоящее время вот колхоз.
В чета обхвата кряжи почернели,
от морозов, жары, долгих лет.
Раз в сто зим, на извозе меняли,
место настил и простукивали клеть.
Крыша плахой – колодой закрыта,
по торцам с капа вырублен конь.
На зияющий балкон дверь забита,
там от балок остался как только тлен.
А пристройку в войну перекрыли,
протекала и в малый дождь.
Ныне толью поверх застелили,
садя планки на кованый гвоздь.
Окна первые были с лукошко,
будто бойницы в колонна по стене.
как только после прорубили все окна,
в сажень ширь и по всей высоте.
пища великий стоял посредине,
вдоль стены почерневшие лавки.
Шкаф из липы и там, как в витрине,
видны были старинные счеты.
И на них выше- бухгалтер считал,
общежитие колхозную все вычисляя.
С шумом, звонко, костяшки гонял,
к трудодню одну кость добавляя.
Гармонист.
В черном небе огромные тучи,
будто стадо разгневанных демонов.
И вбивал великан гвозди молнии,
в вершины промокших холмов.
Желтизною через стену дождя,
кантора звала на гулянку бес блюд.
Играл Николай, сидя визави вождя,
смешил, веселил туземный люд.
С левой планки срывались басы,
с правой — лентой душевная нить.
И раса подпевал, позабыв про часы,
прерываясь на речь и чуток покурить.
музыкант все играл, надрывая меха,
хрипло пел, про злодейку — войну.
близко с ним молодая Валюха — сноха,
пот платком вытирала на лбу.
На руках Николая наколок печать,
восход солнца и чаек размытый косяк.
Он однажды не смог промолчать
и впаяли червонец зa речение «мудак».
вереница чаек застыла в полете с восходом,
унося с собой годы в незримую даль.
Десять лет, а потом стал солдатом,
только что на руки легла синевою печаль.
Хромка пела с надрывом на все голоса,
иногда даже плакала скрипами кнопок.
И казалось, порой, что сорвется слеза,
с поистертых ладонями планок.
Прогибалась дугой, и звенело в ушах,
брала тонко, как острие бритвы.
Острием по душе, аж, до боли в сердцах,
и простые болтовня для людей, как молитвы
Застолье.
И по кругу снует, будто в танце,
с краем битый, граненый стакан.
Пьют неспешно, а ливмя лить на улице,
как разгневанный, обидный великан.
Бьет по окнам и в стены стучится,
сорвал камень и снес тын-забор.
около построек бесчинствуя, злиться,
и водой заливает деревня двор.
проливень шумит, утопая в раскатах,
дуновение липы нагнул, как медведь.
И смеется Хрущев на плакатах,
созерцая крестьянскую снедь.
На газете с оторванным краем,
лук и « ржавая» с бочки хамса.
Булка питание и банки с минтаем,
яйца в крапинку, куча сальца.
состав по солнцу, стакан облетел,
и со знанием дела, закуску храня.
Мужики, не спеша, коротая пробел,
зa кисеты взялись, папиросы крутя.
отдельный думал о чем — то своем,
сизый дым, выдыхая с надрывом.
горе тонула в стакане втором,
Растворяясь в приливе игривом.
Зная характер мужиков при загулах,
Жены, молча, им еда собирали.
И крестились тайный в углах,
чтоб дожди, поутру перестали.
двое дня пила, плясала деревня,
топя в водке усталость и боль.
много пугался, такого веселья,
затихал, начинался как только в ночь.
Эпилог.
отдельный третий колхозник прошел
по дорогам Гулага с годами печали.
Вроде как не убил, ничто не украл,
«Так зa что же?» — крестьяне гадали.
А сидели зa все: потерял, иль нашел,
зa частушку и ту изредка примечали.
И вредителям всем нарезали удел
срок — червонец, авансом давали.
Полуграмотным этим крестьянам,
трудно было, организация новомодный понять.
причинять рожь в соответствии планам,
а после хлеб под осадок запускать.
И крестьяне прилюдно ругали
сила Советскую, прорву — колхоз.
И в Москву даже как — то писали,
запустив как только тюрьмы паровоз.
Ни Гулаг, ни война, ни крамола,
до конца не смогли в них убить
Веру в землю и в сытность помола,
и в стремлении радостно жить
Сенокос мы могли завершить.
А теперь показала нам дулю,
все что скошено, дозволительно забыть.
взрыв отдаленный ударил зa лесом,
только раскат долетел глуховато.
Дядька Яков бежит зa вином,
по тропинке в сельпо воровато.
сплетня в кругу, будто кость,
о покосах на пожне место спор.
Бригадира ругают зa тупость,
и приказ превратился в укор.
Наши бабы косили горбушами,
все лощины конечно пожни в ночи.
А возвышенность называет их клушами,
мол, сидят около остывшей печи.
Вон, и Яков спешит от сельпо,
сетки полные тянет с вином.
Мужики оживились, им стыдно,
что бес дела сидят зa гумном.
бес команды все в раз поднялись,
сбили персть с перепачканных брюк.
И в кантору толпой устремились,
вдоль деревни, не делая крюк.
Налетел живой шквал, закружил,
песок дорожную вверх поднимая.
покой над сонной деревней ожил,
как бы самовластно про себя вспоминая.
Кантора.
изба сработан одним топором,
под стрехой на венце дата есть.
Выжигал, видно, виртуоз железом,
как тавро тех умельцев и честь.
Триста годов простоял пятистенок,
видел многое — сильный извоз,
Помнил барщину, смуту, оброк,
тьму веков, а в настоящее время вот колхоз.
В чета обхвата кряжи почернели,
от морозов, жары, долгих лет.
Раз в сто зим, на извозе меняли,
место настил и простукивали клеть.
Крыша плахой – колодой закрыта,
по торцам с капа вырублен конь.
На зияющий балкон дверь забита,
там от балок остался как только тлен.
А пристройку в войну перекрыли,
протекала и в малый дождь.
Ныне толью поверх застелили,
садя планки на кованый гвоздь.
Окна первые были с лукошко,
будто бойницы в колонна по стене.
как только после прорубили все окна,
в сажень ширь и по всей высоте.
пища великий стоял посредине,
вдоль стены почерневшие лавки.
Шкаф из липы и там, как в витрине,
видны были старинные счеты.
И на них выше- бухгалтер считал,
общежитие колхозную все вычисляя.
С шумом, звонко, костяшки гонял,
к трудодню одну кость добавляя.
Гармонист.
В черном небе огромные тучи,
будто стадо разгневанных демонов.
И вбивал великан гвозди молнии,
в вершины промокших холмов.
Желтизною через стену дождя,
кантора звала на гулянку бес блюд.
Играл Николай, сидя визави вождя,
смешил, веселил туземный люд.
С левой планки срывались басы,
с правой — лентой душевная нить.
И раса подпевал, позабыв про часы,
прерываясь на речь и чуток покурить.
музыкант все играл, надрывая меха,
хрипло пел, про злодейку — войну.
близко с ним молодая Валюха — сноха,
пот платком вытирала на лбу.
На руках Николая наколок печать,
восход солнца и чаек размытый косяк.
Он однажды не смог промолчать
и впаяли червонец зa речение «мудак».
вереница чаек застыла в полете с восходом,
унося с собой годы в незримую даль.
Десять лет, а потом стал солдатом,
только что на руки легла синевою печаль.
Хромка пела с надрывом на все голоса,
иногда даже плакала скрипами кнопок.
И казалось, порой, что сорвется слеза,
с поистертых ладонями планок.
Прогибалась дугой, и звенело в ушах,
брала тонко, как острие бритвы.
Острием по душе, аж, до боли в сердцах,
и простые болтовня для людей, как молитвы
Застолье.
И по кругу снует, будто в танце,
с краем битый, граненый стакан.
Пьют неспешно, а ливмя лить на улице,
как разгневанный, обидный великан.
Бьет по окнам и в стены стучится,
сорвал камень и снес тын-забор.
около построек бесчинствуя, злиться,
и водой заливает деревня двор.
проливень шумит, утопая в раскатах,
дуновение липы нагнул, как медведь.
И смеется Хрущев на плакатах,
созерцая крестьянскую снедь.
На газете с оторванным краем,
лук и « ржавая» с бочки хамса.
Булка питание и банки с минтаем,
яйца в крапинку, куча сальца.
состав по солнцу, стакан облетел,
и со знанием дела, закуску храня.
Мужики, не спеша, коротая пробел,
зa кисеты взялись, папиросы крутя.
отдельный думал о чем — то своем,
сизый дым, выдыхая с надрывом.
горе тонула в стакане втором,
Растворяясь в приливе игривом.
Зная характер мужиков при загулах,
Жены, молча, им еда собирали.
И крестились тайный в углах,
чтоб дожди, поутру перестали.
двое дня пила, плясала деревня,
топя в водке усталость и боль.
много пугался, такого веселья,
затихал, начинался как только в ночь.
Эпилог.
отдельный третий колхозник прошел
по дорогам Гулага с годами печали.
Вроде как не убил, ничто не украл,
«Так зa что же?» — крестьяне гадали.
А сидели зa все: потерял, иль нашел,
зa частушку и ту изредка примечали.
И вредителям всем нарезали удел
срок — червонец, авансом давали.
Полуграмотным этим крестьянам,
трудно было, организация новомодный понять.
причинять рожь в соответствии планам,
а после хлеб под осадок запускать.
И крестьяне прилюдно ругали
сила Советскую, прорву — колхоз.
И в Москву даже как — то писали,
запустив как только тюрьмы паровоз.
Ни Гулаг, ни война, ни крамола,
до конца не смогли в них убить
Веру в землю и в сытность помола,
и в стремлении радостно жить